– Обычная шлюха, просто работающая в доме терпимости, знает больше способов растрясти клиента, чем я смогу перечислить, а дети из таких мест, как «Мануфактура» и «Парез-Холл», ни в чем по этой части не уступают взрослым. Что если наш человек – один из этих клиентов? Может, его столько раз надували, что он решил выйти из игры и выставить собственный счет? Теория, кстати, всерьез рассматривалась по отношению к убийствам Потрошителя.

Сара поправила тяжелую полость у нас на коленях с таким видом, который я бы не назвал заинтересованным.

– Я полагаю, Джон, что это возможно. Почему ты сейчас об этом думаешь?

Я повернулся к ней:

– Все эти три года после убийства Цвейгов и до нашего первого январского тела – что если не было никаких спрятанных и до сих пор не найденных тел? Что если мы ошибались с этой теорией? Что если он не совершал никаких преступлений в Нью-Йорке – просто потому, что его здесь не было?

– Не было? – уже заинтересованно переспросила Сара. – Ты имеешь в виду, был в отъезде? Уезжал из города?

– Что если ему пришлось? К примеру, он моряк. Половина клиентов «Мануфактуры», да и у Эллисона – сплошь моряки. Будь он постоянным клиентом, он мог бы не вызывать подозрений – и даже знать мальчиков лично.

Сара обдумала мои слова и кивнула.

– Неплохо, Джон. И так он бы действительно приходил и уходил незамеченным. Посмотрим, что остальные на это скажут, когда мы… – ее голое дрогнул, и она отвернулась, – … когда мы приедем. – И в салоне тишина воцарилась снова.

Кэсл-Гарден находился в самом сердце Бэттери-парка, и чтобы туда попасть, нам следовало миновать начало Бродвея и проехать дальше: рысью через подлинное нагромождение архитектурных стилей, которыми в те годы щеголяли издательские и финансовые кварталы Манхэттена. На первый взгляд, было немало странного, скажем, в здании «Уорлда» или многоэтажном Национальном Обувном и Кожевенном Банкс, чьи угрожающие массы (по крайней мере, до появления башен «Вулворта» и «Сингера» они казались таковыми) нависали над такими приземистыми и богато украшенными памятниками викторианской эпохи, как Старый Почтамт и штаб-квартира «Общества беспристрастного страхования жизни». Но чем дольше вы ехали по этому кварталу, тем заметнее становилась общая черта этих зданий, подавлявшая собой их стилистическое многообразие: роскошь. Немалую часть своего детства я провел именно в этом районе Манхэттена (мой отец управлял средних размеров инвестиционным фондом), и с ранних лет меня поражала немыслимая активность людей, нацеленная на добычу и сохранение денег. Она и привлекала, и отвращала одновременно, но в 1896 году служила, бесспорно, самой веской причиной существования Нью-Йорка.

В ту ночь я вновь почувствовал эту дикую силу – даже несмотря на то, что улицы в половине третьего ночи были темны и безжизненны. И когда мы проезжали мимо кладбища у церкви Троицы, где был похоронен отец американской экономики Александр Гамильтон [16] , я поймал себя на том, что ошеломленно улыбаюсь и думаю про себя: «Да, он был безрассуден, все верно». Кем бы ни был наш преступник и какое бы смятение души ни двигало им, он уже не ограничивал себя менее респектабельными районами. Напротив – он отправился в святая святых богатой элиты и осмелился оставить тело в Бэттери-парке, в непосредственной близости от резиденций многих финансовых воротил. Да, если наш подозреваемый действительно вменяем, как свято считал Крайцлер, это было выходкой не просто варварской, но дерзкой – а такие у жителей города всегда вызывали смесь ужаса и завистливого уважения.

Наша коляска остановилась у Боулинг-Грин, и ко входу в парк мы отправились пешком. Экипаж Крайцлера стоял на повороте у Бэттери-плейс, на облучке сутулился Стиви Таггерт, завернутый в теплое одеяло.

– Стиви, – позвал я. – Караулишь ребят из округа?

Дрожа от холода, мальчишка кивнул.

– А заодно держусь от них подальше, – добавил он, показывая головой на гущу деревьев. – Жуткое все это дело, мистер Мур.

В парке дорогу до громадных каменных стен Кзсл-Гарден нам указывали несколько дуговых фонарей. Первоначально здесь был укрепленный форт, называвшийся Кэсл-Клинтон, – его выстроили в 1812 году для охраны подступов к Нью-Йорку, а впоследствии передали на попечение городу и переделали в крытый павильон, который много лет служил оперными подмостками. В 1855-м его перестроили вновь – уже как центр иммиграции, и до того, как эту роль принял на себя в 1892 году остров Эллис, через его старые стены прошло никак не меньше семи миллионов неприкаянных душ. Не так давно официальные лица города снова пытались сочинить еще какое-нибудь назначение старому форту: на сей раз кому-то в голову пришло разместить в круглых стенах Нью-Йоркский Аквариум. Перестройка была в самом разгаре и строительный мусор стал попадаться нам с Сарой задолго до того, как мы различили в ночном небе силуэт, старой крепости.

А под стенами мы обнаружили Маркуса Айзексона и Сайруса Монтроуза – они стояли подле человека в длинном пальто, который сжимал в руках широкополую шляпу. На пальто красовалась бляха, но сейчас она не выглядела символом власти: человек сидел на штабеле досок и тяжело дышал, а лицо его располагалось прямо над заботливо подставленным ведром. Маркус пытался задавать ему какие-то вопросы, но мужчина был в шоке. Когда мы подошли ближе, Маркус и Сайрус кивнули.

– Смотритель? – спросил я, скорее утвердительно.

– Да, – ответил Маркус. Его голос просто звенел от волнения, но он старался держать себя в руках. – Он обнаружил тело около часа ночи, на крыше. Обычно он совершает обход каждый час или около того. – Маркус наклонился к человеку. – Мистер Миллер? Я собираюсь сходить наверх. Побудьте пока здесь, а когда придете в себя, присоединяйтесь. Но ни в коем случае не уходите. Хорошо?

Человек поднял голову – на его смуглом, обветренном лице отпечатался ужас – и бессмысленно кивнул. После чего опять быстро склонился над ведром, но теперь его не вырвало. Маркус обернулся к Сайрусу:

– Проследите, чтобы он никуда не делся, Сайрус. Мы добились от него еще не всех ответов.

– Прослежу, детектив-сержант, – ответил Сайрус, после чего мы втроем – Сара, Маркус и я – устремились внутрь через монументальные черные ворота Кэсл-Гарден.

– Человек невменяем, – пробормотал Маркус, кивая в сторону смотрителя. – Из него я смог вытянуть только истерическую клятву, что в четверть первого тела там не было, а парадные двери стояли на запоре. Задние двери стянуты цепями, я проверил – и в замках никто не ковырялся. Боюсь, все это напоминает мне случай с «Парез-Холлом», Джон. Ни туда, ни сюда хода нет, но кому-то удалось проникнуть.

Переделка внутреннего убранства Кэсл-Гарден завершилась только наполовину. На первом этаже среди всей дранки, штукатурки и банок с краской уже стояли гигантские стеклянные емкости – некоторые не вполне собраны, некоторые закончены, но не наполнены водой, а кое-где уже плескались предназначенные им обитатели: разнообразные экзотические рыбы, чьи широко распахнутые глаза и пугливо-резкие движения, казалось, подтверждали, что они прекрасно осознают всю жуть случившегося. Несколько тусклых рабочих ламп отбрасывали на их чешую блики, заставляя ее вспыхивать серебром и бриллиантами, отчего рыба выглядела насмерть перепуганной публикой, рвущейся из этой обители смерти в такие темные глубины, где неведомы ни люди, ни их жестокость.

По старой лестнице мы поднялись на стену форта и оказались выше каркаса, возведенного над старыми бастионами, чтобы накрыть дворик. В центре крыши высилась десятиугольная сторожевая башня – на каждой грани ее имелось по два окна, и с нее открывался великолепный вид на порт Нью-Йорка и пока еще новую Статую Свободы Бартольди на острове Бедло.

Неподалеку от края крыши со стороны берега стояли Рузвельт, Крайцлер и Люциус Айзексон. Рядом с ними на деревянной треноге была установлена большая квадратная фотографическая камера, а перед нею, в свете еще одной переносной лампы, лежала причина нашего переполоха. Крови было столько, что ее без труда можно было разглядеть даже оттуда, где остановились мы с Сарой.