В целом же теперь мы были почти уверены: мы имеем дело с человеком, чья невыразимая озлобленность к самой влиятельной женщине в его жизни привела к тому, что он полностью отринул женское общество. Но по-прежнему оставался вопрос, почему жертвами он выбирает мальчиков, переодетых женщинами и ведущих себя как таковые, а не женщин defacto. В поисках ответа нам пришлось вернуться к одной из наших ранних теорий, предполагавшей, что все жертвы чем-то походят на самого убийцу. Ненависть, предположили мы, неразрывно связывавшая Яфета Дьюри с матерью, неизбежно вылилась и в ненависть к себе: ибо какой мальчик, презираемый собственной матерью, не поставит свою ценность под сомнение? Тем самым гнев, терзавший Яфета, вышел за рамки биологического пола, стал гибридом, полукровкой; и высвобождение себе нашел в уничтожении тех мальчиков, кто своим поведением олицетворял подобную двусмысленность.

Последним фрагментом мозаики, тщательно складывавшейся нами из свежих материалов, стала трансформация Яфста Дьюри в Джона Бичема. О Джордже Бичеме в Нью-Полсе Сара узнала немного: он прожил в городке около года и оставил след в местных архивах лишь благодаря своему участию в конфессиональных выборах 1874 года, – но мы довольно твердо верили, что понимаем, почему убийца выбрал это имя. С самого начала следствия было ясно, что мы имеем дело с настоящим садистом, человеком, все действия коего выдавали навязчивое желание сменить роль жертвы на роль мучителя. Есть извращенная логика в том, что, инициируя и символизируя такую трансформацию, убийца сменит свое имя на имя того, кто некогда предал и попрал его. И так же логично, что он сохранит это имя, когда начнет убивать детей, явно доверяющих ему точно так же, как он когда-то доверился Джорджу Бичему. Мы ясно ощущали: тщательно взращивая в жертвах это доверие, убийца презирал детей за то, что они его оказывают. И он опять-таки надеялся, что избавиться от собственных богомерзких черт он сможет, лишь уничтожая зеркальные проекции того ребенка, которым был когда-то сам.

Так Яфет Дьюри стал Джоном Бичемом, который, согласно отчетам врачей Сект-Элизабет, крайне чувствительно относился к любому надзору за собой и был одержим, по меньшей мере, подозрениями (если не манией) преследования. Маловероятно, что эти свойства его натуры как-то исправились после выписки из госпиталя в конце лета 1886 года, поскольку освобождение его состоялось благодаря юридической казуистике и вопреки желаниям врачей. И если Джон Бичем действительно наш убийца, его подозрительность, враждебность и жестокость с годами лишь упрочились. Далее мы с Сарой заключили: для того чтобы так хорошо узнать Нью-Йорк, как Бичем, судя по всему, его знал, ему необходимо было приехать в город вскорости после освобождения из Сент-Элизабет и более из него не уезжать. Это предположение могло подкрепляться тем, что за десять лет он свел знакомство со множеством людей и стал в каком-то районе или специальности своим человеком. Конечно, мы не знали в точности, как он выглядит, однако, начав с физических параметров его тела, выведенных нами ранее путем нехитрых вычислений, и представив в качестве модели Адама Дьюри, мы решили, что вполне способны составить такое описание, которое вкупе с именем «Джон Бичем» сильно облегчит опознание. Разумеется, у нас нет гарантии, что убийца по-прежнему пользуется этим именем, но мы оба верили: имя это значит для него так много, что он будет его носить, пока его не остановят.

Вот все, что мы смогли сделать в теоретическом смысле до возвращения братьев Айзексонов. Однако настал вечер среды, а от наших детективов по-прежнему ничего не было слышно, и мы с Сарой решили заняться другим неприятным делом: уговорить Теодора позволить нам продолжить расследование без Крайцлера. Мы оба подозревали, что это окажется нелегко. Рузвельт в самом начале всерьез отнесся к этому замыслу только из огромного уважения к Крайцлеру (ну и, конечно, из склонности к неортодоксальным решениям). Потратив начало недели на поиски Коннора, а также на участие в борьбе реформаторов и коррупционеров Полицейского управления, Рузвельт вплоть до вечера среды оставался в неведении относительно наших успехов. Но понимая, что рано или поздно он все узнает от Крайцлера либо Айзексонов, мы с Сарой решили взять быка за рога и рассказать ему сами.

Стараясь избежать потенциально опасных кривотолков среди журналистов и детективов, мы предпочли навестить Теодора дома. Они с женой Эдит недавно сняли городской особняк по адресу Мэдисон-авеню, 689, принадлежавший его сестре Бэйми, но уютный и прекрасно обставленный дом все же плохо подходил на роль обиталища пятерых Рузвельтовых отпрысков. (Хотя, честно сказать, и Белый дом в недалеком будущем окажется столь же неадекватен.) Зная, что Теодор всегда старается обедать дома с потомством, мы около шести вечера взяли кэб вверх по Мэдисон-авеню до 63-й улицы и на закате уже стояли на ступеньках дома 689.

Не успел я постучать, как до слуха нашего донеслись истошные вопли, сопровождающие всякий детский тарарам. Парадная дверь в конце концов распахнулась – перед нами стоял второй сын Теодора Кермит, которому на тот момент было шесть лет. Одет он был в обычную белую сорочку и короткие штанишки, а голову украшала копна волос – длинноватых, как и было принято для мальчиков его возраста в то время; в правом кулаке у него был грозно зажат некий предмет, судя по виду – рог африканского носорога на массивной подставке. Лицо мальчишки тоже не предвещало ничего хорошего.

– Здравствуй, Кермит, – ухмыльнулся я. – Отец дома?

– Никто не пройдет здесь! – мрачно возопил мальчик, глядя мне прямо в глаза. Моей ухмылки разом след простыл.

– Прошу прощения?

– Никто здесь не пройдет! – повторил он. – Это говорю я, Гораций – Хранитель Моста!

Сара хихикнула, я же с пониманием кивнул:

– Ах, да. Гораций. Хранитель Моста. Ну что ж, мой любезный Гораций, если тебе так будет угодно…

Но стоило мне сделать всего пару шагов внутрь, Кермит воздел над головой чертов рог и с неожиданной силой опустил его прямо мне на правый ботинок. У меня невольно вырвался короткий вопль, а моя спутница захохотала еще пуще. Хранитель же Моста провозгласил сызнова:

– Никто не пройдет здесь!

Тут же из глубины дома к нам долетел приятный, однако твердый голос Эдит Рузвельт:

– Кермит! Что ты там вытворяешь?

Глаза малого сразу же округлились, и он в панике улепетнул к ближайшей лестнице с воплями:

– Отходим! Отходим!

Боль в ноге уже утихала, когда к нам приблизился следующий ребенок – маленькая и чрезвычайно серьезная девочка лет четырех: младшая дочь Теодора Этель. В руках у нее была большая книжка с картинками, наглядно изображавшими многих животных, а сама она целенаправленно куда-то семенила, однако, завидев меня, Сару и удирающего к лестнице Кермита, остановилась и ткнула пальцем в его сторону.

– Гораций, – укоризненно покачала она головой, закатывая глаза, – Хранитель Моста…

После чего немедленно уткнулась в книжку и в таком виде продолжила свой загадочный путь.

В тот же момент дверь справа от нас с грохотом распахнулась и произвела в коридор пухленькую и до смерти напуганную служанку в униформе. (В доме Рузвельтов держали крайне мало прислуги: отец Теодора, щедрый филантроп, в свое время раздал почти все фамильное состояние, так что Теодору теперь приходилось поддерживать хозяйство преимущественно гонорарами и скудным жалованьем.) Горничная бессмысленно скользнула взглядом по нам с Сарой и брызнула к парадной двери, явно рассчитывая найти укрытие за массивной створкой.

– Нет! – оглушительно взвизгнула она кому-то мне не видимому. – Нет, мастер Тед, я никогда этого не сделаю!

Приоткрытая дверь изрыгнула в холл восьмилетнего мальчика в строгом сером костюме и очках, похожих на отцовские. Это был Тед, старший сын, чей статус наследника подтверждал не только парадный вид, но и молодая, однако жуткая неясыть, восседавшая на его правом плече, а кроме того – усопшая крыса, удерживаемая мальчиком за хвост рукою в перчатке.